Прочитавшему — смерть [= Убийство из-за книги, Убийство по правилам] - Рекс Стаут

Я несколько раз приезжал к Дайксу по вечерам и однажды совершил глупый и необдуманный поступок, хотя в ту пору он казался мне несущественным. Нет, я ошибаюсь — это случилось не у него дома, а у нас в офисе в конце рабочего дня. Я вынул из подшивки заявление Дайкса об уходе с работы, написанное им за несколько месяцев до случившегося, и положил себе на стол. Я спросил у него без какой-либо на то причины, насколько мне помнится, не из шекспировской ли строки взято название романа „Не надейтесь…“? Нет, ответил он, это взято из третьей строфы 145 Псалма, и на уголке его заявления с просьбой об увольнении я написал: „Пс. 145–3“».

Зазвонил телефон, но я взял трубку, лишь дочитав эти строки до конца. Звонил Луис Кастин. Голос его звучал бодро — значит, ночь он провел спокойно. Ему хотелось поговорить с Вульфом.

— Только после одиннадцати, — ответил я.

— А вам можно передать? — довольно резко спросил он.

— Конечно, я ведь здесь живу.

— Мои компаньоны и я держим совет, поэтому я говорю не только от своего имени, но и по их просьбе. Я у себя в офисе. Передайте Вульфу, что я хотел бы как можно скорее с ним повидаться. Передайте ему, что самоубийство нашего старшего компаньона нанесло нам непоправимый удар и если будет установлено, что Вульф намеренно и предумышленно вынудил его совершить этот акт, то мы постараемся, чтобы он понес за это ответственность. Можете ему это передать?

— Это крайне испортит ему настроение на сегодняшний день.

— Надеюсь, ему придется пребывать в крайне испорченном настроении весь остаток его дней.

Послышались частые гудки. Я хотел было возобновить чтение письма, но по размышлении решил пока его отложить и позвонил по внутреннему телефону в оранжерею. Вульф ответил. Я передал ему разговор с Кастином.

— Фу! — буркнул он и повесил трубку. Я снова принялся за письмо Корригана.

«Я был убежден, что ничто мне не грозит, но тем не менее никак не мог прийти в себя. И в конце декабря меня ожидал неприятный сюрприз, доказывающий всю неустойчивость моего положения. В один прекрасный день ко мне в кабинет явился Дайкс и потребовал увеличить ему жалованье на пятьдесят процентов. Он надеялся солидно заработать на продаже романа, сказал он, а поскольку ему пришлось отказаться от такого источника доходов, он считает, что имеет право на значительное повышение жалованья. Я сразу понял то, что следовало понять гораздо раньше, многие годы, если не всю жизнь, мне суждено быть объектом шантажа, и что его требования будут расти по мере роста его желаний. Меня буквально охватил страх, но я сумел скрыть это от него, сказав, что о подобном увеличении жалованья я обязан поставить в известность своих компаньонов, и попросил его зайти ко мне домой на следующий вечер, в субботу 30 декабря, чтобы поговорить об этом деле.

К тому часу, когда он должен был прийти, я уже принял решение его убить. Сделать это оказалось на удивление нетрудно, ибо он никак не подозревал меня в подобном намерении и не был настороже. Когда он устроился в кресле, я под каким-то незначительным предлогом очутился у него за спиной и, схватив тяжелое пресс-папье, нанес ему удар по голове. Он беззвучно осел, и я ударил его второй раз. В течение четырех часов, пока я ждал, чтобы темные улицы окончательно опустели, мне пришлось нанести ему еще три удара. Тем временем я сходил за своей машиной и припарковал ее прямо у подъезда. Когда пришла пора, я, никем не замеченный снес его вниз, втащил в машину, поехал в северную часть города к причалу на Ист-ривер в районе Девяностых улиц и там сбросил труп в воду. Должно быть, я не был таким спокойным и хладнокровным, каким показался себе, ибо надеялся, что он умер. И когда через два дня я прочел в газете о том, что обнаружен труп человека, утонувшего в реке, я понял, что, когда сбросил его с причала, он был просто оглушен и еще жив.

Было два часа ночи, но мне предстояло сделать еще кое-что. Я поехал на Салливан-стрит, где вошел в квартиру Дайкса, открыв ее ключом, который взял у него из кармана. Голыми руками квартиру можно было бы обыскать за час, но в перчатках у меня на это ушло целых три часа. Я нашел всего три документа, которые стоили потраченного времени. Два из них оказались расписками Рейчел Эйбрамс в получении денег от Бэйрда Арчера за перепечатку рукописи, а третьим было письмо, адресованное Бэйрду Арчеру до востребования в почтовое отделение на Клинтон Стейшн и написанное на бланке издательства „Шолл энд Ханна“ за подписью Джоан Уэлман. Я сказал, что обыскал квартиру тщательнейшим образом, но на полках стояло множество книг, и у меня, даже если бы я счел это необходимым, все равно не хватило бы времени перелистывать каждую. Поступи я так, я бы нашел листок со списком имен, из которых Дайксу приглянулось имя „Бэйрд Арчер“, а вам никогда бы его не видать, и мне не довелось бы писать сейчас письма.

С неделю или около того у меня не было никаких намерений в отношении Джоан Уэлман или Рейчел Эйбрамс, но затем я вдруг начал беспокоиться. Одна из них перепечатала рукопись, а другая ее прочла. Суд над О′Мэлли и присяжным заседателем и процедура отстранения О′Мэлли от практики были полностью отражены в газетах всего лишь год назад. Что если одна из этих женщин, а то и они обе заметили сходство или, скорее, тождественность между реальными событиями и вымышленными из романа Дайкса? Что если они уже сказали кому-то об этом или при случае скажут? Они, конечно, представляли меньшую опасность, нежели Дайкс, но тем не менее сбрасывать их со счетов не приходилось. Все чаще и чаще я задумывался о них и наконец решил кое-что предпринять. Тридцать первого января, в среду, я позвонил Джоан Уэлман на работу. Я назвался Бэйрдом Арчером и предложил заплатить ей за советы, которые она могла бы мне дать в отношении моего романа, и попросил встретиться в пятницу в половине шестого вечера. Мы встретились в „Рубиновой комнате“ отеля „Черчилль“, выпили и побеседовали. Она оказалась приветливой и интеллигентной женщиной, и я уже было начал думать о том, что у меня не хватит сил причинить ей боль, как вдруг она ни с того ни с сего заметила, что содержание моего романа удивительно напоминает реальные события, имевшие место здесь, в Нью-Йорке, год назад. Она не уверена, сказала она, помнит ли фамилию лишенного практики адвоката, кажется, О′Мара, и спросила, не помню ли я.

Нет, не помню, ответил я. И объяснил, что, задумывая роман, я, по-видимому, сам того не сознавая, обратился к событиям из реальной жизни. Насколько ей помнится, отозвалась она, из газет не следовало, что О′Мару предал один из его компаньонов, и было бы интересно заняться расследованием и выяснить, не помогло ли мое подсознание не только повторить напечатанное в газетах, но и интуитивно проникнуть в то, что никогда не было опубликовано. Мне этого было достаточно, более чем достаточно.

Пока мы ужинали, я старался свести разговор к тому, чтобы уговорить ее поехать ко мне в Бронкс с целью еще раз взглянуть на рукопись. Я пережил неприятный момент, когда она спросила, почему я, обитая в Бронксе, попросил писать мне до востребования на почтовое отделение в Клинтон Стейшн, но я нашел ответ, который ее удовлетворил. Она сказала, что поедет со мной за рукописью, но дала мне понять, что в квартиру подниматься не будет. Меня беспокоил тот факт, что я предложил ей встретиться в таком людном месте, как „Рубиновая комната“, но ни она, ни я никого из знакомых там не приметили, а потому я решил осуществить задуманное.

Я пошел за машиной, куда она села у входа в „Черчилль“, и поехал в направлении к Вашингтон Хайтс. Там на боковой улочке все оказалось столь же просто, как и с Дайксом. Я сказал, что лобовое стекло запотело изнутри, и полез в задний карман вроде за носовым платком, а на самом деле взял в руку тяжелый гаечный ключ, который приготовил, когда ходил за машиной, и нанес ей удар по голове этим ключом. Она не издала ни звука. Я попытался посадить ее, но не сумел и потому перетащил назад и положил на пол. По дороге к Ван Кортленд-парку я несколько раз останавливался, чтобы посмотреть на нее. Один раз она, по-моему, зашевелилась, и мне пришлось нанести ей еще один удар.

В парке я въехал на глухую, безлюдную аллею, но поскольку было только десять вечера и могло получиться так, что я самую ответственную минуту даже сейчас, в феврале, на ней появится какая-нибудь машина, я выбрался из парка и еще два часа ездил по городу, а потом снова вернулся в парк на эту глухую аллею. Риск был сведен к минимуму и кроме того, так или иначе, я должен был на него пойти. Я вытащил ее из машины, положил на землю ближе к обочине и переехал ее машиной. И сейчас же умчался оттуда. Только проехав несколько миль, я остановился у фонаря и посмотрел, не осталось ли на машине каких-либо пятен крови или еще чего-нибудь, но переезжал я ее медленно и осторожно, а потому машина оказалась совершенно чистой».